Значит, Пашка действует по условно женскому принципу. Либо… Либо она для него, как это ни парадоксально, самый близкий друг. Он, что, за эти годы другого не завёл? Ведь она сама успела влюбиться и выйти замуж. При этом они с Матвеем настоящие друзья. Что бывает редко. Может быть, даже надо меньше быть друзьями, потому что тогда, в тёмные эпохи семейной истории тебе меньше будут доверять и жаловаться. Тома опять внезапно, до дурноты ощутила запах цветов и разрытой мокрой земли. И увидела детский гроб, маленькое спокойное фарфоровое лицо с голубоватыми веками. Опять прошлое схватило её зубами как агрессивная дворняжка, которая молча догоняет жертву, впивается острыми зубками в лодыжку, и только потом громко лает.
Тома смотрела на своего друга, который был для неё когда-то так важен. Так необходим. Он воплощал в жизнь то, что она никогда не решилась бы сделать одна, без союзника. Но он требовал полной зависимости. Он был для неё товарищем, а она нет. Она была талисманом. И как любой талисман имела право только дарить владельцу вдохновение и чувство безопасности. Теперь Павел сильно изменился. Он нуждался не в талисмане, а в спасителе.
Тома думала, а что было бы, если бы, они бы… И многочисленные «бы» выстроились в её сознании каким-то глухим забором, мешающим находиться здесь и сейчас. Пашка воспринял её молчание по-своему.
– Я понимаю, что это всё нельзя рассказывать… – пробормотал он. – Это в конечном счёте наше очень личное. Вернее, моё теперь. И Сергея. То есть Глеба. Серый хочет найти родителей. Вера умерла, а мы теперь будем разбираться. Распутывать клубок.
– Ну, я думаю, за то, что она умерла, её уж точно ругать не надо, – тихо заметила Тома. – Чего ты боишься? Что биологический отец окажется важнее тебя? Это очень маловероятно. Ведь ты был уверен, что… – Она запнулась, потому что не знала, каким из имён правильно назвать мальчика.
– Глеб, – быстро сказал Павел и поморщился как от зубной боли. – Хотя он хочет быть Сергеем. Но тот… отец, он его Глебом зовёт.
– Значит, будет – Глеб-Сергей, вроде как двойное имя на западный манер, – улыбнулась Тома. Это немного разрядило обстановку. Пашка опять расслабился, заулыбался, даже оглянулся вокруг, словно только в этот момент заметил, как красив весенний парк.
«Боже мой, как он зависит от моих слов, – ужаснулась Тома. – Это ненормально, это странно. Вообще очень странно то, что между нами происходит. Мы что, пришиты друг к другу какой-то ниткой? Много лет она волочилась между нами, а теперь вдруг натянулась и сделалась ужасающе короткой. Грязная, испачканная временем и обстоятельствами нитка. Раньше он хотел, чтобы я ходила за ним на коротком поводке, теперь готов уступать во всем сам. Я этого не хочу».
– Я пойду… – нерешительно то ли сказал, то ли спросил Павел.
– Ты живёшь один? – рубанула с плеча Тома.
– Мы вдвоём. С Сергеем. Но я … Тома я не справляюсь. Мне врачи ставят под вопросом рекуррентную шизофрению. Может быть, это просто биполярное расстройство. Знаешь, это даже модно сейчас.
Видимо, у Томы был очень растерянный вид, потому что Павел вдруг изобразил рэп-чтение и выдал что-то про любовь и «биполярочку». Улыбнулся, глядя на её удивлённое лицо и пояснил:
– Это у меня Серый слушает. А что, талантливо ведь. Я на лекарствах живу, Тома. Сейчас начинается обострение, я чувствую. И знаешь… много лет я боялся, что Серому передастся, ну… заболевание. Диагноз. А теперь, теперь я не психую хоть из-за этого. Меня всегда дико удивляло, почему так спокойна Вера. Она мнительная была, волновалась из-за пустяков. А тут – как скала. Теперь я понимаю… Я боюсь, что Серый не будет ко мне приходить. Он целыми днями посылает запросы про своего отца. Я смотрел в его ноуте историю поисков. Просил меня съездить в роддом, где родился… Я не смог. Отказался. И на фоне всего этого пошло резкое обострение состояния. Появились галлюцинации.
– Галлюцинации? – вздрогнула Тома, ладони у неё взмокли, она почему-то вся покрылась испариной, даже тонкий шарфик на шее намок. Она хотела спросить, какие галлюцинации, но побоялась. Губы у неё словно слиплись, даже разомкнуть их стало сложно. Павел вздохнул, посмотрел в сторону, потом на воду, потом опять на неё.
– Я тебя слышу, Томка. Слышу тебя везде. Ты со мной разговариваешь. А последний раз ты меня спасла. Я не узнал себя в зеркале. Там был даже не человек моего возраста. Не говоря о внешности. И я разбил зеркало. Взял осколок. Треугольный. Хотел всё закончить. А ты сказала – не смей. Сказала, что я гений, просто никто не знает. Ты сказала, что не бросишь меня. Я ведь сразу понял, что всё правда, иначе как бы я твой голос узнал?
Тома вернулась домой только вечером, причём то время, которое прошло после встречи с Павлом, она помнила нечётко, словно бродила по району, где прошло её детство в состоянии лунатизма. Нет, с одной стороны она хорошо помнила, как после встречи в парке пошла в сторону своей школы. Она не была здесь уже лет десять. Дворы около дома её детства показались ей старыми фотографиями, на которых неизвестный и жестокий владелец ставил кружки с кофе, записывал номера телефонов, просто водил ногтём, оставляя царапины и белые полосы. Да, к своим сорока пяти она уже хорошо знала в лицо этого безжалостного к дорогим тебе вещам безликого вандала – Время. Но смириться с потерями всегда было трудно. Деревья разрослись, закрывая привычные виды, на месте сквера с деревьями, больше, конечно, похожего на пустырь, но такого родного – она ведь всегда глядела на него из окна своей комнаты и даже увлечённо рисовала самое кривое и чахлое деревце клёна, – на его месте теперь въелся в землю выпуклыми корнями подъездов многоэтажный громоздкий дом.
Школа утонула в зарослях кустарников, она не помнила их названия, только калина узнаваемо растопыривала трёхпалые ладошки листьев. Как Тома любила положить осенью в рот горьковатую холодную, блестящую малиновым глянцем ягоду и сморщиться! Пашка всегда морщился вместе с ней и смеялся. Тома пошла по дорожке, которая вела их в детстве к продуктовому магазину за стаканчиком пломбира; они сообща наскрёбывали нужные сорок четыре копейки, а потом, не торопясь, с вафельными стаканчиками, наполненными блаженством, брели в книжный, на соседнем проспекте.
Тома прошлась по заросшим дорожкам около облупившихся домов, смотрела на заполнивших детские площадки громких смуглых детишек, съёмные квартиры в дешёвых пятиэтажках стали излюбленным жильём приехавших на заработки трудовых мигрантов. Матери детишек представляли собой весьма специфическое для мегаполиса зрелище, кто-то накинул длинную куртку на цветастый халат, из-под которого торчали кроссовки, кто-то стоял в носках и пляжных шлёпанцах, несмотря на прохладный весенний вечер. Однако настроение у женщин было хорошее, они громко смеялись, и эхо гортанных голосов мячиком отскакивало от домов, отражавших стёклами окошек прозрачную угасающую синеву неба.
Тома постояла во дворе своего детства, смотрела на окна их квартиры – с маленькими комнатами и длинным коридором. По коридору любил носиться, тормозя со скрипом когтей на поворотах, трёхцветный кот Леопольд. Он умер так давно, что Тома смутно помнила его облик, только на фотографиях узнавала флегматичную мордочку с неровным пятном на лбу. В этой квартире она росла, радовалась новогодним пахучим ёлкам, играла с братом, переживала все свои детские беды и радости, пришла к порогу юности, раскрывшейся как звёздное небо, которое она рассматривала, сидя на подоконнике своей комнаты. И теперь эта священная территория, которая так часто снится ей, словно утерянный рай, занята совершенно чужими людьми. Погибшая империя, даже руин и тех не осталось.
У Томы внутри было ощущение огромной выжженной дыры, по краям которой лохмотьями свисало её недавнее спокойствие, радость от зрелой весны и нового дома. И ей казалось, что всё происходившее после разговора тоже ей приснилось, она бродила не по реальным улицам, а в успокаивающих печаль светлых сновидениях.
Она не помнила, как ехала по шоссе, лес по обеим сторонам дороги сливался в тёмную ленту, подсвеченную цепью фонарей. Дорога окончательно стёрла реальность прошедшего вечера, все воспоминания, намотавшись на километры, стали туманными и ненастоящими.
На крыльце белыми свечками горели лампы, её ждали. Соскучившийся Баронет выпрыгнул из освещённого прямоугольника двери и залаял, в пасти он держал обгрызенный пляжный тапок, который вручал хозяйке после каждой отлучки, как особый знак нежности и любви. Уже в коридоре Томин нос заполнили вкусные запахи, Матвей приехал с работы пораньше и решил сделать ризотто с грибами, по своему фирменному рецепту. Из Лёшкиной комнаты раздавалось печальное бренчание гитары, звучало что-то из «Сплина», потом медлительные грустные ноты Цоевского «Апреля».
«Господи, какое счастье быть дома», – подумала Тома, и, стащив кроссовки, ощутила такое облегчение, словно вместе с обувью сняла с себя все печали. Она потёрлась щекой о спину Матвея, колдовавшего у плиты, потом они ели и вместе смотрели старый душевный фильм. Голова по-прежнему болела, обрывки разговора с Павлом тревожили её, толклись в сознании осколками, картинками с выражением его глаз, отдельными словами.
После фильма Тома пошла гулять с Баронетом, уставший Матвей ушёл наверх, в спальню. На улице было ещё совсем светло, белые ночи разгорались, готовясь к июньскому торжеству. Тома брела привычной дорогой, мимо леса, изредка встречая знакомых собачников со своими питомцами. Вернулась затихшая было днём тревога, к ней прибавился сильный озноб. Весенний воздух казался сырым и очень холодным.
Она представляла Пашку, который в полном одиночестве лежит у себя в квартире, глядя на светлый квадрат окна. А, может, не квадрат, а узкую белую щель, между шторами. Или шторы у него совсем задёрнуты, и он просто смотрит на стену. И не выключает свет. Ведь когда донимает болезнь, человек не может выключать свет, темнота съедает заживо последние остатки душевного самообладания, это Тома знала точно. Она сама ужасно боялась темноты с детства. Темнота ассоциировалась со смертью. Маленькая Тома проводила пару летних месяцев с родителями матери, и прекрасная летняя жизнь, наполненная по горлышко запахом травы, цветами, ягодами, шумом старых сосен, растущих на участке, вся эта летняя сказка чётко делилась на день и ночь.
Этот разлом света и тьмы произошёл, когда Томе было лет семь, а может, даже чуть меньше. День был прекрасен, ночь – мучительна. Маленькая Тома спала в одной комнате со своей второй бабушкой, их кровати стояли совсем близко. Каждую ночь Тома боялась. Страшно было невыносимо, Тома не могла заснуть, она была занята важным делом – слушала, как дышит бабушка. Дышит – значит жива. Девочка задерживала собственное дыхание, чтобы не шуметь, но сердце не слушалось и оглушительно стучало, не в груди, а почему-то в ушах. Иногда Тома старушку будила, не доверяя тихому посапыванию с её кровати. А вдруг, это последнее посапывание? Мягкосердечная, всегда чуть суетливая вторая бабушка тревожно спрашивала, что у неё болит, а когда выясняла в чём дело, долго ворчала, прежде чем снова заснуть: «Глупостями какими занимаешься, я не умру, пока ты не вырастешь, а когда вырастешь, может, доктора придумают таблетку какую волшебную». Про «таблетку» и «вырастешь» говорили и родители. Правда, с большим оптимизмом и гораздо более уверенным тоном. Это позволяло заподозрить, что проблема с волшебной таблеткой тянется уже довольно долго, без видимого результата. На все эти умозаключения семилетней Томе ума вполне хватало. Почему взрослые считают детей глупыми простачками, неспособными к последовательному анализу поступающей информации?
Кстати, приснившаяся бабушка со стороны отца, была куда более сурова и прямолинейна. Если она не хотела отвечать на вопрос, то просто молчала. Или резала правду-матку. Про смерть она сказала просто: «Все умирают. И это не самое страшное, бывает хуже». И в этом было что-то целительное, успокаивающее. Тома даже не переспрашивала, что именно бывает хуже смерти, но кожей ощущала, что опыта страхов и несчастья у отцовской матери предостаточно, а значит, она знает, как с ними бороться. И когда-нибудь ей тоже объяснит.
Тома прекрасно понимала, что помочь человеку с психиатрическими диагнозами она не сможет. Тут доктора нужны. А то, что он её видит везде, так это мозг шутки шутит. Он на ней сфокусировался и получилась сверхценная идея – Тома-спасительница. А её голос он вообразил. А когда услышал, то внушил себе, что именно этот голос он и слышит. Мелькнула в числе прочих и гаденькая мысль, про то, что ей повезло не влюбиться в друга детства. Вот влюбилась бы и что? И как? Тут очередной осколок принёс ей пристальный взгляд тёмных глаз. Господи, зачем она вообще к нему поехала…
Перед сном, она пристроила ноутбук так, чтобы не светить в лицо спящему мужу, и погрузилась в статьи о психиатрических заболеваниях. Медфильмы, где доктор, находящийся за кадром участливым и неприметно провокационным голосом задавал вопросы больным, ввели Тому в состояние мутной бессонницы. Больные проникновенно и серьёзно рассказывали о своих галлюцинациях, голосах, приказывающих совершать странное. Одна женщина очень интеллигентным и милым голосом описывала свою безотрадную историю: «Понимаете, я знала, что инопланетяне уже захватили землю, все спустились в метро и там прятались. А меня они не тронули, из-за особого запаха, он им нравится. И, знаете, ведь я рождена необычно – отцом, через рот. Да-да, они это устроили…» Слушать это было совсем не смешно, слушать это было страшно. Куда она собралась влезть? В область, ещё недостаточно изученную медициной, ведь, что такое сознание человека, и какие шутки может с ним играть его собственный мозг, не очень хорошо представляют даже специалисты.
И где её хвалёная твёрдость в повседневной жизни? Куда она пропадает? Почему она была в состоянии владеть вниманием класса, разруливать сложные ситуации, быть спокойной в эпицентре родительских скандалов и не может справиться с собственным сознанием? Невозможно так остро реагировать на информацию, ведь информация стала захлёстывать людей как мутные волны штормового моря. Волна сбивает тебя с ног и несёт, переворачивая, как щепку, не давая возможности сделать вдох. Тебя обдирает о прибрежный песок, в рот попадает всякий мусор, и в самом худшем случае – ты погибаешь. В лучшем – побитый и исцарапанный бредёшь зализывать раны.
Тома убрала ноутбук и лежала на спине, сканируя темноту широко открытыми глазами. Сна не было. Тома с тоскливым страхом представила длинную бесконечную ночь, но тут сбоку вздохнул Матвей, обнял её, тихонько поцеловал, рука его была горячей и настойчивой. Обычно Тома сразу давала увлечь себя в чудесный процесс, не требующий рефлексии и размышлений. Но сейчас ей было слишком плохо. Казалось, что болит всё, включая мучающую её память. Обожженная коленка напоминала о той секунде, когда Тома услышала голос из прошлого. Как будто ожог остался не только на ноге, но и на душе. Тома мягко отстранилась, и Матвей, вздохнув, отвернулся. Она заснула только к пяти часам утра.
Несколько следующих дней слились в тошнотворное состояние непрерывной тревоги. Тома механически делала свои дела, гуляла с Баронетом, даже печатала текст, как зомби, не очень вникая в то, что пишет. Она видела свои руки, понимала, что ходит. А потом вдруг просыпалась на диване и видела, что на улице темнеет.
Приезжали домашние, ели ужин, который она готовила, очевидно, во сне. По крайней мере, сама она не помнила процесса. Ночь приносила темноту и бессонницу. Они сливались, превращаясь в мучительное душное облако. Тома перестала ложиться в постель, просто уходила вниз, садилась в кресло, закутавшись в плед, и сидела так до утра. В этих промежуточных между сном и явью состояниях она видела сны, хотя могла поклясться, что не спит. Последний сон хорошо ей запомнился. Будто бы она приехала в город, где всё сумрачно, как перед грозой. Нашла среди серых новостроек дом. Дом Павла. Она помнила его с детства, подъезд, лестницу, синюю дверь. И вот ступеньки, дверь, она стоит и смотрит на звонок. Вспоминает сцену с Раскольниковым перед дверью процентщицы. Вот сейчас. Сейчас она услышит шаркающие шаги. И вместо друга детства дверь приоткроет кто-то в маске морщинистой ведьмы. Вдруг на верхней площадке раздаётся шорох, и слышен придавленный ладонью чих. Или всхлип.
Тома понимает, что там кто-то прячется, но не испытывает испуга. Гораздо страшнее тихое невидимое пространство за синей дверью. Она опять тянет руку к звонку и слышит сверху очень странный шелестящий тихий голос:
– Зачем ты ищешь его? Никого нет, ну и ладно. Уезжай, уезжай скорее. Ты – сильная. Закрой слух, слова бывают ядом.
Тома смотрит наверх, почему-то ей трудно смотреть наверх. На широком подоконнике у грязного окна сидит девушка. За её спиной, воркуя, толкутся на карнизе голуби. Тома машинально отмечает длинное, странного покроя платье, нелепую соломенную шляпку, со сморщенным райским яблочком на боку, торчащий из-под замызганного грязью подола зелёный ботинок. Один. Вторая нога босая и беззащитная на холодном бетоне лестницы. Тома присматривается и видит, что грязь не только на подоле, один рукав платья измазан. Явно синей краской. Но не одежда, даже не отсутствие ботинка поражают Тому. Незнакомка обладает редкостной красотой и каким-то особым обаянием безмятежной юности. Свет буквальным образом меркнет, соприкасаясь с её сияющей белой кожей. Огромные загадочно-лилового оттенка глаза, длинные до пояса волосы искрятся и переливаются, пряди разных цветов, от тёмно-рыжих до белокурых, тонкие руки, лицо, фигура – всё поражает небывалым, окончательным и бесповоротным совершенством. Нет ни одного изъяна, ничего, что нарушало бы общее ощущение завершённой и торжествующей гармонии. Кроме голоса. Голос существует сам по себе, никак не вяжется с внешностью ослепительной владелицы, он призрачен, страшен. Таким голосом могла бы говорить мёртвая панночка-утопленница, покинув в дьявольский час свой водный дом. И ещё. Что-то в девушке очень знакомо Томе, что-то похожее на давнее воспоминание, дежавю, мучительные попытки воскресить прошлое…
Девушка смотрит на Тому пристально, с жалостью. Опять шепчет:
– Беги отсюда. Да, поскорее…
Пока Тома удивляется, ей не только смотреть, но и говорить во сне тоже сложно, русалка в шляпке лёгким движением спархивает с окна, и её последние слова шуршат сухими листиками, которые несёт осенний ветер:
– Посадишь беду на загорбок, век таскать придётся. Вся ты в бабку свою. Такая же упрямая, сердобольная да бестолковая. А бабка с бедой не расставалась. Ни на один день.
Тома, отказываясь верить в услышанное, приходит в себя. Комната освещена лёгким золотистым светом, он поднимается пеленой далеко за полем и укрывает ещё спящие дома теплом. Она сидит укутанная в плед, а странная особа, напоминающая светловолосый вариант Элизы Дулиттл в исполнении Одри Хепберн, исчезла. Просто исчезла, тихо и бесшумно, вместе со сном. Только отзвук голубиного воркования ещё сохраняется в памяти Томы долю секунды. Тома, пошатываясь, идёт к двери. День начался.
Матвей забил тревогу на исходе мучительной недели, обнаружив её пятничным утром в состоянии полной прострации. Он не на шутку испугался. Пытался шутить, принёс ей кофе и заставил померить температуру. Температура была низенькая, субфебрильная, но это его не обрадовало.
– Лежи! – приказал Матвей и ушёл гулять с собакой.
Тома с трудом села, потрясла головой, как будто это могло помочь. Не помогло. «Надо съездить к Павлу», – эта мысль не давала ей покоя. Более того, ей казалось, что поездка к Павлу изменит её состояние. Ей станет легче. Почему – Тома и сама не могла объяснить.
Она шаркала по кухне, когда на крыльце затопали, распахнулась дверь, и ввалился встревоженный Баронет, таща за собой хозяина. Тома посмотрела на них и невольно залюбовалась. Пес и хозяин очень подходили друг другу – аристократическая внешность крупного золотистого ретривера отлично смотрелась рядом с высоким стройным Матвеем, а добрая, будто постоянно улыбающаяся, морда собаки исключительно удачно дополняла добродушное, спокойное лицо мужа.
– Ты зачем встала? – возмутился Матвей с порога. – Тебе же сказали – спать! Ушастый гулять даже не захотел толком, к тебе рвётся, проверить! Мамкин хвост…
– Мамкин хво-о-ст, – пропела Тома, трепля пса и лихорадочно соображая, как бы ей объяснить свой отъезд.
И, ничего не придумав, сказала просяще:
– Матюша, мне нужно съездить…
Матвей молча снял куртку и кроссовки, прошёл в комнату и сел на диван. Он протёр очки и взял с журнального столика книгу.
Тома вытерла собаке лапы, насыпала корма и подсела к мужу.
– Я знаю, ты расстроен… Ну, прости. Если я не поеду, будет плохо.
– Хуже, чем сейчас? – язвительно поинтересовался Матвей. – Тома, может, объяснишь, что происходит? Что не так с этим твоим другом? Почему он втягивает тебя в свою жизнь? Почему тебе названивает? Ты же сама не своя! Ты в курсе что такое созависимые психические расстройства?
– Я в курсе. Матюша, всё хорошо. Я же не дура, ну ей-богу. Мне просто надо помочь, причём даже не Павлу, а его сыну. Переживания Павла – это, конечно, важно, но это дело врачей. Я там бессильна.
Тома кривила душой, потому что прекрасно понимала, что так вот просто всё не обойдётся.
Но, на этот раз мужа ей уговорить не удалось. Хотя его всегда можно было уломать, всегда можно было на него рассчитывать, поплакаться в жилетку. Но, Тома уже всё для себя решила, и это рождало внутри саднящее чувство вины. Она прижалась к Матвею, а Баронет моментально втиснулся между ними, задрав морду. Надеялся получить двойную порцию ласки.
– Тома, я не очень понимаю, что с тобой, симптомы какие-то смазанные, но, мне кажется, неврологические. Или это вирусное что-то… Если к вечеру не станет лучше, возможно, придётся лечь в больницу. Сейчас по дороге на работу созвонюсь с Вадимом Суходольским. Может, он как невролог что-то подскажет. Прими нурофен и постарайся уснуть. И звони мне. Хотя бы пиши. Ты всегда влезаешь в какие-то странные истории. Помнишь того мальчика из школы, а бабку из детства, ты сама мне рассказывала? Опять?
И мальчика, и бабку Тома помнила. Мальчика звали Игорем. У Игоря были явные нарушения, возможно, аутистического спектра, только никем не диагностированные. Он был не очень интересен собственной матери, да и прочим безмятежно пьющим родственникам тоже. Школе он тоже стал неинтересен почти сразу. В пятом классе Игорь плохо писал, произвольно меняя размер букв и расстояния между линейками тетради. Учительница русского показывала его тетрадки Тамаре, как классному руководителю. Ещё Игорь не мог усидеть на месте, он постоянно ёрзал, руки были в движении, что-то тихо мяли, рвали, ломали. На уроках у Томы Игорь вёл себя потише, потому что любил рисовать и смотреть фильмы. А Тома частенько показывала детям скачанные видео про музеи мира, знаменитых художников и музыкантов. Даже мюзиклы давала слушать. Игорь у неё расцветал. Но остальные учителя терпеть не могли странного, беспокойного ребёнка, напоминающего паучка, вьющего из разорванных бумажек паутинку.
Директор жёстко настаивала на переводе Игоря в коррекционную школу. Он сильно портил показатели и был педагогически бесперспективен. Кроме того, его мать никогда не ходила на собрания и не сдавала деньги на нужды класса. Тома боролась за Игоря до конца. Хотя не была убеждена, что поступает правильно. Без поддержки родных такому ребёнку легче было бы в коррекционной школе, обычную программу он не тянул даже поверхностно. Тома сходила к нему домой. В конце концов, были времена, когда это считалось обычной практикой. Дом был ужасен. Испитая мать, кокетливо поправляя жидкую сальную чёлку, провела её на кухню, предварительно выгнав в комнату какого-то опухшего мужика. Тома села, увидела рядом на плите сковородку с остатками засохшей до сизоватости яичницы, содрогнулась, но заставила себя беседовать. Мать вообще не видела никаких проблем ни в чём. Коррекционная школа? А зачем? А что, что-то не так? Нет, все эти специалисты, знаете. Дерут так, что без штанов останешься. Знаете ли. А мальчик хороший. Ну, ладно, пусть коррекционная. А что, надо куда-то идти? Какие-то бумаги? Справки? Нет, она всегда очень занята, на это нет времени, просто вот именно сейчас она дома на больничном.
Когда Тома уходила, она увидела Игоря. Мальчик сидел в углу комнаты, рядом орал телевизор, были видны мужские ноги в тренировочных синтетических штанах. Игорь рвал бумажки и что-то клеил в обычной тетрадке. Он поднял глаза и посмотрел на учительницу виноватым взглядом. Через месяц его перевели в коррекционную школу.
Ну, а история про бабушку, которой она, будучи ещё подростком, таскала сумки с продуктами до квартиры, где имелся полный комплект недружелюбных родственников, была уже покрыта пылью. За давностью лет, так сказать. Всё-таки есть у неё комплекс спасительницы, только особой пользы и добра он людям, видимо, не приносит.
Тома сгорбившись сидела в кресле, глядя в одну точку.
– Мам, всё хорошо будет, – Лёшка грустно стоял у дверей, словно не решаясь уйти. – Пап, может, я прогуляю сегодня? Присмотрю за матерью…
Голос его был искренне соболезнующим, не придерёшься. Тома вышла из своего ступора и достаточно жёстко сказала:
– Нет, поезжай в школу. Незачем прогуливать, скоро моим запискам вообще верить перестанут.
Она не могла остановиться. Уже на следующий день после встречи в парке ей написал в соцсети Толя Смирнов. Спасай, написал, Пашку, а то у него крыша совсем поехала. Причём суетливый Толя даже не догадывался, насколько он близок к истине в самом грубом её виде. И почему он пишет ей, а не едет спасать сам?
Тома даже позвонила единственной близкой подруге – Софе. Со школьных времён у Томы других друзей кроме Павла не осталось. Детские годы были странным пространством, царством для двоих. Никто посторонний не допускался. Тома очень любила родителей и брата, но её мир делился чётко пополам – мир с семьёй и мир с другом. Школа не считалась, она осталась в памяти серой невнятной дырой. Ещё была школа искусств, но там Тома занималась недолго.
Павел редко заходил к ним домой, а она к нему – почти никогда. Мрачная мать Пашки с тускло-осуждающим взглядом пугала девочку. У неё семья была весёлая, открытая. Праздники с вкусной едой и бренчанием гитар Тома вспоминала с неизменной теплотой. Но сопротивляться влиянию Пашки было трудно, он как золотую рыбку сачком своего обаяния постоянно похищал Тому из микрокосма семьи. «Опять твой кавалер явился», – шутили родители, терпеливо переносящие все скандалы, связанные с приключениями неугомонной парочки.
В студенческой юности, после их разрыва, у Томы появилась целая компания друзей. Но из самых близких осталась только Софа, Софочка Звягинцева. Она тоже училась в педагогическом, но на факультете психологии. Наверное, именно это образование помогало ей в нелёгкой жизни, других объяснений Тома не находила. Подруга была удивительным экземпляром одинокой многодетной матери, всегда замотанной, неизменно сидящей на финансовой мели, но сохраняющей какое-то по-детски изумлённое, добродушное восприятие мира. Вечно у неё дома жили какие-то странные животные с аномалиями поведения, влюблённая парочка тритонов, жаба с одышкой и пронзительно-философскими усталыми глазками, гигантские улитки, сбегающие из аквариума и ищущие тёпленькое местечко в кроватях домочадцев. Короче, жизнь била ключом. Софа, как и Тома, пошла работать в школу, только не учителем, а штатным психологом, и до сих пор тянула лямку трудового, практически безвозмездного подвига.
Тому периодически мучило чувство вины перед подругой, за свою вполне обеспеченную жизнь и наличие свободного времени, чтобы предаваться ностальгическим воспоминаниям и бессмысленным тревогам.
Особенно это усугубилось после случайного просмотра Софиных семейных альбомов с «предками-конфетками», так людей на старинных фотографиях именовала сама владелица семейной реликвии. Тома не могла поверить своим глазам, нет, она не страдала столь распространённой в постсоветском обществе, особенно его религиозно-консервативных кругах, преклонением перед дворянским, аристократическим сословием. Она помнила, как в молодости Матвей, который ходил в храм, покупал что-то, на его взгляд, интересное: мемуары эмигрантов, воспоминания верующих, претерпевших гонения. Тома периодически читала эти книжки, ей было интересно. Однако общий дух восторженной экзальтации по отношению к белой кости, как безусловным носителям всех лучших человеческих качеств и высокой нравственности, частенько ее раздражал. Но, глядя на Софьиных прабабушек и прадедушек, она испытывала чувство уважительного удивления.
В потрёпанном, с металлическими жёлтыми уголками семейном альбоме жили на толстых картонных страницах лица удивительно симпатичных, хотя и слишком торжественно-серьёзных (примета эпохи) людей. Дамы с высокими причёсками и умными глазами, с красивыми многослойными жабо и бантами на блузках, с высокими воротничками, широкими поясами, стягивающими талию, сидели в туманной дымке фотобумаги, строгие, выпрямив спину, чинно сложив руки на складках пышных юбок, смотрели уверенно прямо или романтично куда-то вдаль. Мужья дам в непонятной форме, с блестящими рядами пуговиц или костюмах стояли рядом, покровительственно положив руку на плечо супруги или спинку стула. Вторая рука частенько была заведена за спину и у мужчин, и у женщин, что придавало и без того горделивой осанке окончательное совершенство, как грациозно приподнятое переднее копыто у геральдического скакуна.
Софа рассказывала о судьбах тех, про кого знала хоть что-то. Отечественная история интересна тем, что иногда люди в ней просто исчезают, растворяются. Вот, вроде и была сестра бабки, а где она… Куда сгинула в тяжёлые годы? Бог весть.
Повозка родовой истории Софы прикатила её к весьма низким, по сравнению с предками, условиям бытия, социальным возможностям, и личной самооценке в том числе.
И Тома опять думала о том смешении всего и вся в потоках истории, о справедливости и несправедливости, потерях и обретениях. Существуют ли абсолютные величины добра и зла в этих потоках?
Но Софа к вопросам социального неравенства относилась, похоже, так же легко, как и к проблемам своих вечно недовольных чем-то отпрысков или неадекватных животных. «Там хорошо, где нас нет», – частенько повторяла Софа, а Тома любовалась ею – высокой, хрупкой, с ничуть не пострадавшей от беременностей талией, ласковыми голубыми глазами и таящимся где-то внутри стержнем неугасающего оптимизма и веры в людей.
Тома рассказала подруге про внезапно появившегося Павла. Она не могла описать их детских отношений, просто не находила нужных слов. Сказала, что он болен. Что нуждается в помощи. К удивлению, Софа проявила неожиданную твёрдость.
– Тома, мне кажется, друг, который появился так внезапно и за короткий срок успел довести тебя до какого-то, извини, болезненного состояния, – так себе друг. У меня смутное подозрение, что там перверзным нарциссизмом пахнет, но это сугубо моё мнение. Ни в коем случае не навязываю. Матвей прав, он у тебя вообще, заметь, мужик умный. Берегла бы его.
– Я берегу, – пробормотала Тома. И вспомнила сон про шепчущую панночку. И правда, что ли, тянет её к несчастьям?
Они поболтали про книжные новинки, Софа умудрялась найти время для чтения всегда, и была, к слову, первым читателем всех Томиных текстов. Но, как всегда, на самом интересном месте обсуждения последней книги Кадзуо Исигуро Тома услышала набирающий обороты тайфун детской ссоры, в недрах Софиной квартиры.
– Прости, Томик, я отбываю оказывать экстренную психологическую помощь… – обречённо вздохнула подруга. – Думай о близких! Павел этот твой, явно нарцисс, в лучшем случае. Ну ты уж прости. Всё, побежала. Лизкин учебник окружающего мира под угрозой!
Тома успокоилась, решила, что спустит ситуацию на тормозах. Как можно деликатнее. После встречи на скамейке Тома понимала, что в конце концов Павел позвонит, и боялась этого момента.
Матвей ехал в клинику и думал о жене. Он действительно испугался, состояние Томы наводило на очень неприятные подозрения. Матвей перебрал в голове разные симптомы инфекций, передающихся через маленьких цепких тварей рода Ixodes. Однако клиническая картина у Томы была весьма странная и нетипичная.
Матвей чувствовал, что в их семейном мирке копится какое-то трудноощутимое напряжение. Он видел, как Тома частно нервничает, казалось бы, без повода. Они и правда мало времени проводят вместе. А теперь вся эта неприятная ситуация со школьным другом. Почему Тома так рвется к нему? Ведь они не общались много лет.
Надо озаботиться семейным отдыхом, выкроить деньки, чтобы съездить куда-нибудь вместе с Лёшкой. Но сначала уложить жену на обследование.
Матвей готовился внутренне к рабочему дню, и одновременно думал об их отношениях с Томой. Странное дело, мучительное беспокойство о заболевшей жене порождала целую череду воспоминаний. Они приходили, как непрошенные гости, и безмерно усугубляли его волнение. Матвей незаметно проваливался в прошлое, словно заразился от жены её способностью воскрешать в памяти давно ушедшее, вместе со звуками, красками и запахами.
Семейный анамнез у них был непростой.
Много лет назад Матвей неожиданно провалился в мучительную депрессию, чуть не потерял работу и семью. Он тогда работал лечащим онкологом-гематологом в большом клиническом центре. К ним на отделение поступила четырёхлетняя девочка Катя, они с мамой приехали из Краснодара.
С первого обхода, первого осмотра пациентки, Матвей почувствовал какое-то необычное волнение. Девочка была красавицей, хоть и истощена, измучена лимфобластным лейкозом в острой стадии. И она молчала. Почти не разговаривала, зато могла подолгу смотреть врачу прямо в глаза. Катя не капризничала, как большинство больных детишек, не плакала и постоянно что-то рисовала, пока в худенькой руке были силы. Обычно сил хватало минут на пятнадцать, потом девочка просто ложилась навзничь и отдыхала. Фломастер оставался под ладошкой как в надежном укрытии. Рисунки были очень странные, не принцессы и цветочки, а рыбки всех расцветок и размеров. Рыбки в море, рыбки в аквариуме, рыбки в магазине, рыбки мамы с детьми. Иногда Матвей в шутку называл пациентку Русалочкой. Матвей долго не мог понять, кого эта крошка ему напоминает. Потом вспомнил. Старая французская комедия с Ришаром, девочка-молчунья с длинными тёмными волосами и огромными глазами. Даже пара слов от этого ребёнка казались бесценным подарком.
Матвей незаметно для самого себя стал уделять Русалочке внимания больше, чем другим пациентам. Он понимал, что это неправильно, у врача не должно быть личных пристрастий. Но ничего не мог с собой поделать. После пересадки костного мозга находил случай лишний раз зайти в палату, узнать как дела. Анжелика, поразительно красивая молодая женщина с рыжевато-золотистыми волосами, иногда рассказывала ему об их родном городе, уже вовсю цветущем, в то время как в Питере ещё только показалась зелёная трава. Она постоянно повторяла, что из окна их дома видны горы. Об отце Кати и своей семье она молчала, обронив лишь раз, что они с дочерью никому не нужны. Вообще, она была странной женщиной, иногда полностью замыкалась в себе, и тогда Матвей приходил в палату к молчащей девочке, рядом с которой сидела молчащая, отстранённая мама. Матвей сразу заподозрил у Анжелики какие-то психологические или даже психиатрические проблемы. Но надеялся, что серьёзных ситуаций во время лечения девочки с мамой Кати не случится. Он ошибся. И впоследствии прекрасно понимал, что мог помочь, предотвратить, но не сделал этого.
Пересадку костного мозга Кате провели весной, и сейчас, когда было то же время года, Матвей иногда всё вспоминал, почувствовав внезапно запах мокрой травы после ливня и белой сирени, куст которой рос прямо под окнами палаты.
Катя перенесла операцию тяжело, с массой осложнений. Она уже не могла рисовать, и вся восстановительная иммуносупрессивная терапия не давала результатов. Русалочка умирала. А её мать в ответ на стресс выдала клинику шизоидного расстройства личности по сенситивному типу. Именно в тот момент, когда дочь уже еле держалась. Анжелика просто выходила на улицу и сидела на скамейке, часами глядя в одну точку. К дочери, которую уже перевели в реанимацию, пройти даже не пыталась.
Катя умерла дождливым майским утром, окружённая заботой врачей и волонтёров. Последние часы ребёнок почти не приходил в сознание, но в самом конце очнулась ненадолго. Матвей взял маленькую ручку в свои пальцы и окаменел от скорби. А девочка смотрела на него молча, смотрела долго, словно у неё была миссия передать врачу какую-то особую тайну, особое знание. Прощания с пациентом тяжелее у молодого врача ещё не было.
Его сыну было около трёх лет, Алексей постоянно болел тяжёлыми бронхитами, а Матвей, неожиданно для себя не смог мириться с пахнущей лекарствами атмосферой больницы в стенах родной квартиры. Ему хватало этого на работе. Дом стал казаться серым пристанищем, где из всех углов на него таращился невидимый враг под названием – долг. И этот враг, сидящий где-то между старым креслом и детской кроваткой, изматывал его, потому что Матвей хотел совсем другого. Он хотел отдыхать от детского страдания. Хотел кардинально другой обстановки, а главное, забытого где-то позади, на повороте жизненной тропы, взгляда жены, беспечного, юного, наполненного ничем не отягощённой, беспримесной радостью бытия.
Тома завязла в графиках приёма лекарств, прогулках с тяжёлой коляской, спешных приготовлениях обедов, уборке и прочих тягучих бытовых делах. От уныния её спасали книги. Читать она умудрялась даже глухой ночью, когда убаюкивала посапывающего заложенным носом щекастого Лёшку. А Матвея не спасало ничего. Он начал прикладываться к бутылке. Если раньше он изредка, после особенно тяжёлых дежурств, мог выпить антистрессовую рюмку коньяка на ночь, то теперь это происходило ежедневно. И одной рюмкой дело не обходилось.
Самое странное, что не мог расстаться с матерью Кати. Хотя довольно долго не понимал природы своих чувств к ней. Матвей перевёз Анжелику из клиники неврозов, куда сам же устроил её после смерти Кати, в съёмную квартиру на Петроградке.
Он всегда равнодушно пропускал хищных женщин с врождённым комплексом победителя, даже тщательно маскирующихся под скромниц, но на эту осиротевшую молодую мать, всегда без макияжа, с печальными глазами в пол-лица и длинными медовыми волосами, клюнул. И повис на леске. Он никогда не одобрял внебрачных отношений, даже относился к ним с брезгливостью, но слишком поздно он осознал, что чувство жалости и острой нежности – тоже может быть предвестником отнюдь не платонической привязанности. Ему казалось, что Катя просила его своим последним взглядом помочь матери, оставшейся в одиночестве и болезни.
Лика (она просила называть себя именно так, полного имени – Анжелика – стеснялась и очень его не любила) ничего не требовала. Она вообще не умела просить. Она почти не имела ярких талантов, не играла на музыкальных инструментах, не умела рисовать и петь, неуклюже танцевала. Читала она мало, и что-то очень специфическое, вроде старых журналов «Вокруг света» с древними, на взгляд Матвея, рассказами о шаровых молниях, тропических ливнях и полярных экспедициях. Дома, в Краснодаре, у неё была целая коллекция этих журналов, оставшихся от деда. Она была напрочь лишена того особого женского манкого очарования, которое помогает дочерям Евы запускать свои коготки в добычу. Не кокетничала, не флиртовала. Когда Матвей с покаянной горечью сказал ей, что теперь почти не бывает дома, Лика пожалела Тому. «Ты такой хороший, она тебя любит. Я не умею так». Эта женщина была другая. Как инопланетянка. И это его очаровывало. Но и пугало. Потому что в инопланетном организме другие генетические коды, инфекции, вирусы и бактерии. И всё это может уничтожить его собственный разум и тело.
До какой степени она больна Матвей узнал, когда попытался её поцеловать. Всего один раз. И обнаружилось, что Лика была абсолютно лишена каких-либо сексуальных желаний, а посягательство на своё тело воспринимала как намерение причинить боль. Она забилась на балкон, не открывала дверь и рыдала. У Матвея появились серьёзные подозрения, что единственная беременность была результатом насилия, или же Лику напоили до бессознательного состояния. Спрашивать об этом он не хотел. Помнил глаза умирающей Кати.
Поэтому они просто вместе смотрели старые фильмы в маленькой квартирке, выходящей окнами на круглый изгиб Карповки, и ни о чём не думали. Вернее, Матвей уже страшно страдал, но присутствие этой чуть угловатой женщины с худенькими плечами и внимательными глазами, действовало на совесть как глубокая анестезия. О Кате они не говорили, хотя её фотография всегда стояла на старомодном хозяйском серванте. Матвей лишь один раз отвёз Лику на далёкое пригородное кладбище, где неимоверными усилиями выбил место для ребёнка.
На похоронах был лишь он, Тома, которая плакала так, будто хоронят её собственную дочь, да девушка-волонтёр, прикипевшая к молчаливой маленькой художнице всем сердцем. Она положила Кате в ручки новый набор ярких фломастеров, похожий на букетик цветов. Анжелика не спрашивала, как умирала дочь, но несколько раз Матвей находил её ночью на балконе, оцепеневшую, с текущими по щекам слезами. Он пытался увести её в комнату, но встречал сопротивление, тело Лики становилось негибким, холодным, будто деревянным. Она оставалась на ночном холоде белых ночей, как часовой, которому нельзя покинуть пост. Лишь, когда начинали громко дребезжать первые трамваи, Лика возвращалась в комнату, ложилась и мгновенно засыпала.
Невольно, Матвей сравнивал Лику с женой. Он уже понял, что тяга к мечтательным, тревожным женщинам, – это его крест. Но жена, глубокую вину перед которой он переживал, убегая в свои параллельные пространства, всегда слышала голоса близких, зовущих её обратно, нуждающихся в ней. Тома летела обратно, и грудью кидалась на любую амбразуру пришедшей беды. Лика была неспособна оказать сопротивление. И Матвей с ужасом чувствовал, что не может прервать странную связь, не может бросить женщину, которая нуждается в нём как больной ребёнок. Ведь от стояния на ночном балконе до могилы – всего один шаг. Шаг вперёд.
Тома ничего не знала об отношениях с Ликой, хотя что-то почувствовала на похоронах Русалочки. Какую-то необыкновенную душевную связь Матвея с умершей девочкой. Как всякая глубоко любящая женщина, она не допускала и мысли о неверности, но чувствовала, что муж отдаляется. Матвея это медленно разрушало изнутри, хотя физической измены, по сути, и не случилось. Он стал тихим и угрюмым. Ласкал дома Лешку и погружался в диссертацию, которую как раз тогда писал. На все расспросы отвечал – много работы, устал. И Тома верила. Только постепенно спрашивать перестала, словно боялась услышать что-то страшное. Стала раздражительной, частенько они выясняли отношения, хотя Тома не выдвигала никаких обвинений. Она ждала его по вечерам, старалась приодеться и приготовить что-то вкусное, предлагала послушать музыку, которую они вместе слушали раньше. Но Матвей ускользал и уклонялся. А когда Тома молча уходила в другую комнату, смотрел ей в спину с болезненной печалью. Ему мучительно хотелось положить руки ей на плечи, погладить пушистые волосы, убранные в хвостик, поцеловать особое местечко на шее, где чувствовалось биение её сердца. Матвей знал, что терять Тому нельзя – это всё равно, что потерять самого себя. И всё же продолжал ходить в квартиру около узкой речки, жмущейся к роскошному Ботаническому саду. Хотя каждый взгляд на этот сад, немилосердно вскрывал память, и он видел их с Томой юными, двадцатилетними, гуляющими по его потаённым, окраинным аллеям.
А потом у Лики случился новый приступ. Как он первый раз сидел около её оболочки, по-другому это и назвать нельзя было, Матвей запомнил навсегда; безвольное тело, пустой усталый взгляд, глаза словно слепые. Он опять повёз её в клинику, Анжелика на грамотных препаратах вошла в стойкую ремиссию, реактивный психоз ей сняли. Но больше они не встречались. Матвей оплатил билеты до Краснодара, к горам, всегда видным из окна в туманной дымке. Он надеялся, что там, в привычной обстановке, боль утихнет. Тем более Лике постоянно звонил пожилой отец, звал домой. Матвей слышал его тихий, задыхающийся голос, и не мог представить, что будет с несчастным, когда дочь вернётся без внучки.
Он нашёл в соцсетях страничку Катиной матери, не мог перестать думать о её будущем. Чувствовал непонятную ответственность, причём даже не перед Ликой, а перед её дочерью. Долгое время там не было ничего обнадёживающего, но потом вдруг появилось семейное фото – улыбающаяся женщина с короткой стрижкой, в которой Матвей не сразу узнал свою вечно печальную пассию, и молодой мужчина с малышом на руках. Светловолосый мальчик был очень похож на мать. Матвей несколько секунд смотрел на фотографию и при этом чувствовал целительное освобождение от застарелой тяжёлой боли. И больше на страницу Анжелики не заглядывал. А на могилу Русалочки ездил, ставил свежие цветы, вспоминал рисунки с маленькими рыбками, плывущими куда-то по одиночке и стайками. Только его молчунья знала, куда плыли эти рыбки.
Он долго переживал по поводу собственной возможной профнепригодности. Эмпатия, доходящая до слияния с чувствами пациентов, сделала бы врачебные будни постоянной пыткой, мешающей работе. Но, пережив смерть Русалочки, Матвей вышел на какой-то другой уровень стрессоустойчивости. Как ни странно, такой опыт помог ему.
Дома постепенно всё наладилось. Они с Томой очень хотели дочь, но уже не получилось. Беременности прерывались в самом начале. Тома стала реже ходить на службы, и старалась делать это одна, без мужа. Потом в ней произошёл какой-то незримый перелом, и она перестала даже молиться. Все пигменты, кисти, доски для икон были обёрнуты полотенцем и убраны очень далеко.
Матвей даже закряхтел и потёр лоб, держа руль одной рукой. Воспоминания рухнули на него, придавив своей тяжестью. Он вспомнил, как Тома часто призывала его всё проговаривать. Все проблемы прошлого и текущие тоже. А он иронически замечал, что это глупые новомодные советы психологов. Ещё он прекрасно помнил, что надо остерегаться тех, кто внушает чувство вины. Дабы они не обрели власть над твоей личностью. Так он всегда думал. Сейчас он не был в этом уверен. Его ошибки были тайной, и никто не пытался им манипулировать… Тогда почему так больно вспоминать далёкое прошлое? Да, надо рассказать жене всю историю с Ликой. Найти подходящий момент и рассказать. И только, приняв такое решение, Матвей осознал, как это будет тяжело сделать. После этого он набрал номер невролога.
Звонок Павла раздался, когда Матвей уехал, а Тома, наконец, успокоилась и уже почти не чувствовала ставшего привычным недомогания.
– Ты приедешь ко мне? – возбуждённо спросил школьный друг. – Тома, ты приедешь ко мне? Представляешь, я, кажется, нашёл мать Серого! Есть поселение в Горной Адыгее, там места силы, там потрясающая природная энергетика! Можем поехать все вместе: Серый, я и ты!
Тома хотела сказать, что болеет, и вообще не хочет слушать всякий бред, но с ужасом поняла, что слушает и даже не возражает. Голова налилась тяжёлым жаром. «Что со мной происходит?» – совершенно беспомощно спросила она сама себя, уже собираясь выходить из дома. Тома еле держалась на ногах, плохо представляла себе, как будет вести машину, но какая-то неодолимая сила заставляла её ехать, судя по всему, к совершенно безумному Павлу.
«Откуда он узнал, где живёт эта женщина? Какая, к чёрту, Адыгея?» – недоумевала Тома, выискивая среди хрущоб Тихорецкого проспекта, буквально утонувших в густом море деревьев, нужный номер дома. Наверное, решила она, сказал биологический отец, ведь Пашка с ним как-то общается.
Маленький тесный лифт не работал, на дверях висела бумажка. На лестнице Тому затошнило от волнения так, что она остановилась передохнуть. Передохнула, потом глубоко вдохнула и выдохнула. Завершив таким образом все возможные психотерапевтические манипуляции, она позвонила в квартиру. У Томы создалось чёткое ощущение, что она пришла тайком на место преступления. Никто на звонок не отозвался, и она тотчас перестала волноваться и начала беспокоиться. Она позвонила ещё раз.
Её недавний сон обретал вполне явственные черты. Тома даже посмотрела наверх – нет ли там русалки с шелестящим голосом? Нет, наверху было тихо.
Она уже собиралась уйти, даже почувствовала облегчение. Но тут же услышала шаги. И не шаркающие, а вполне себе бодрые. Бодрые, быстрые и лёгкие. Поэтому Тома даже не удивилась, когда увидела в проёме открытой двери не Пашку, а худого угрюмого подростка с тёмными растрёпанными волосами, внимательными глазами и в футболке с огромной надписью – Do Not Disturb. Пониже мелкими буквами было добавлено – I’m already disturbed enough.
– Сергей? – с вопросительной интонацией сказала Тома.
– Допустим. А вы кто? – подозрительно спросил парень.
– Я… – Тома растерялась. – Я, Тамара, школьная подруга твоего отца. Я всего два раза… Да, я не знаю, как лучше к тебе обращаться – Сергей или Глеб?
Взгляд парня стал ледяным и отстранённым.
– А… Тамара. Вы и есть Тома. Меня зовут Сергей и никаких других имен мне не нужно, – процедил он тоном, не предвещавшим ничего хорошего. И добавил: – Мало мне его рассказов, так вы ещё и вживую сюда заявились? Нет, серьёзно? Думаете, мне мало журналюг, которые меня у подъезда караулили? Правда, он их прогнал, это он умеет. И сказал, что никакие шоу нам не нужны. А теперь, вот, вы.
Под безликим «он» явно скрывался Павел. Больше всего Томе хотелось сейчас развернуться и уйти, чеканя шаг. Да, надпись на футболке этого молокососа вполне соответствовала его настроению. Тома даже сделала движение в сторону, но остановилась. Она вдруг за долю секунды вспомнила, как бесился её Лёшка, когда неожиданно у Томы воспалилось родимое пятно, и на месте невинного коричневого пятнышка за несколько часов возникла красная большая опухоль, похожая на пуговицу от пальто. Всё-таки её быстрые погружения в прошлое иногда приносили пользу.
Сыну стукнуло тогда тринадцать, и он переживал тяжёлый начальный период подростковой психологической ломки, и очень походил на Томиного собеседника. Пока Тома ходила прямая, как палка, потому что на месте удалённой опухоли на спине красовался нестерпимо чесавшийся двойной шов, и вся семья две недели ждала результатов биопсии, Алексей пережил несколько разных стадий протеста. Каждая стадия знаменовалась бурными и громкими скандалами, которые гасил Матвей, у Томы на это просто не было сил. Она старалась быть спокойной, чтобы не расцарапать каким-нибудь подручным средством свежие швы. Сын сначала искал информацию в Интернете, потом приставал к отцу, потом два дня отсутствовал дома – морально готовился к материнской смерти у лучшего друга. Когда пришли результаты биопсии, и стало ясно, что опухоль доброкачественная, а мать семейства будет здравствовать, Лёшка, ершистый, неуступчивый, грубоватый, плакал как маленький. И эти слёзы смыли из памяти Томы все его изощрённые методы борьбы за независимость.
Тома придержала уже закрывающуюся дверь и проникновенно сказала:
– Не дури, Серёж. Взрослый уже, сам понимаешь, что именно я ему и нужна. Или в Адыгею хочешь?
Парнишка посмотрел на неё затравленно и посторонился, пропуская в квартиру. Тома смотрела на стены, обстановку, мебель, пытаясь понять, чем живёт хозяин жилища. Везде царил беспорядок, квартира была совсем маленькая, с тесным, на два шага коридором и низкими потолками. У Томы сжалось сердце, даже до переезда в загородное жилище, они с Матвеем жили в хорошем доме с просторными квартирами. Подобную тесноту их семейство пережило только на самой заре своего существования, когда бытовые неудобства воспринимались совсем по-другому, легко и весело. Тот факт, что новорождённый Алексей спал в люльке из коляски, которую они подвешивали на массивное деревянное основание старого списанного мольберта, вывезенного знакомым студентом-живописцем из Репы (так студент именовал институт имени Репина), вызывали только смех. И потом, когда они после краткого, ко всеобщей радости, пребывания в одной квартире с родителями, переехали в новое просторное жилище, жизнь друг у друга на головах вспоминалась на одной тёплой волне с самыми светлыми событиями того счастливого времени. На даче до сих пор стояло старое раскладное кресло, где Матвей с Томой спали в обнимку первые годы брака. Кресло было настолько узкое, что они привыкли синхронно переворачиваться ночью с боку на бок, чтобы не просыпаться. Теперь оба недоумевали, как они там помещались.
Здесь же дефицит пространства совмещался с каким-то трудноуловимым тяжёлым духом потерянности и отчуждения. Словно ты заходил не в городскую квартиру, а в брошенный много лет назад, заросший кустарником пустой дом.
Тома вошла в узкую гостиную. Павел сидел на диване, с плюшевой обивкой, обильно украшенной потёртыми залысинами, и был погружён в изучение огромной потрёпанной карты.
– Я ему говорю, погугли, и всё найдёшь. А он с этой скатертью возится, – мрачно сообщил Сергей, неслышно подошедший сзади.
Павел обернулся, увидел Тому и вскочил. Его лицо просияло, он сунул карту ей прямо под нос и возбуждённо, скороговоркой начал рассказ о местах силы и удивительной целительной энергетике Кавказа.
Тома кивала, соглашалась, рассматривала на замусоленной карте с белыми махровыми линиями сгибов странные названия населённых пунктов:
Потом очень осторожно она поинтересовалась:
– Паш, а зачем туда ехать?
– Как зачем? – удивлённо переспросил он. – Ты же мне сказала ехать! Я уже несколько дней готовлюсь, маршрут прорабатываю… Только вот, Серый мешает, ходит и ругается. Так это же для него всё, там его мать где-то живёт!
– Моя мать умерла четыре года назад! Та, которую я знал, по крайней мере, – довольно громко огрызнулся мальчик. Потом добавил потише: – А другой мне не надо.
Большая фигура Павла застыла, выражение его лица сменилось. Он был подавлен или расстроен, это Тома чувствовала очень ясно. Но одновременно напоминал замершего зверя, который прислушивается к лесным шорохам и ловит запах, приносимый ветром.
– Ты же нашёл себе другого отца. Иди к нему. Если я не устраиваю.
– Блин! Я просто с ним хотел познакомиться! – фальцетом, сорвавшимся на визг, крикнул Сергей. – Достал уже! Я же здесь, с тобой сижу! Сам скоро шизиком стану!
– Сергей, остановись! – Томин голос стал стальным, она вложила в свою фразу весь имеющийся запас душевных сил и убеждения.
Мальчик сник и отвернулся. Томе показалось, что он сам испугался того, что вырвалось у него, подростковой самоуверенностью здесь и не пахло.
– Ты не угостишь меня чаем? А я пока с отцом поговорю.
К её великому удивлению, Сергей нехотя поднялся и поплёлся на кухню. Она слышала, как тихо и раздражённо что-то бормоча, он стал наливать в чайник воду.
– Пашка… – Тома испытывала перед душевным недугом иррациональный страх, свойственный большинству людей. – Ты пойми, тебе всё это мерещится. Ну как я могу тебе говорить что-то, находясь в другом месте. Это твоя болезнь… Ты принимаешь сейчас лекарства?
Павел смотрел на неё то ли испытующе, то ли с надеждой.
– Тома, ты говоришь глупости. Лекарства я, естественно, принимаю. У меня нет сейчас ни маниакального состояния, ни депрессий. А твой голос не может быть галлюцинацией. Ты что? Мы же разговариваем, всё обсуждаем.
– Паша, я ничего с тобой не обсуждала. Это очень опасно, понимаешь? Я знаю, что такие вот «голоса», особенно если они что-то тебе приказывают сделать, что это основание для принудительной госпитализации. Без согласия больного. Ты хочешь загреметь в психушку? – Тома секунду помедлила, потом для пущей убедительности всё-таки использовала тяжёлую артиллерию, – ведь Сергея тогда отдадут под опеку биологическому отцу… Ты этого хочешь?
Павел задумался, но никаких явных эмоций не продемонстрировал. Тома смотрела на своего друга, который из обаятельного умного мальчишки превратился во взрослого странного, больного человека, и ясно осознавала, что их непонятная глубинная связь никуда не исчезла. Как будто она где-то тихо пряталась многие годы, а теперь вылезла из глубины её существа прямо к коже, к нервным окончаниям, заставляя Тому чувствовать смятение, боль, даже болезненный жар сидящего рядом с ней мужчины. Это было особое, ни с чем не сравнимое и, пожалуй, очень неприятное ощущение. Тома не имела защиты, а Павел транслировал ей, против её воли, свои маниакальные тёмные фантазии. Её странная болезнь, повышенная температура и тупая головная боль непонятным образом соединили их, Тома чувствовала себя так, будто снова очутилась засунутой в непроницаемый пузырь, оторванной от всего остального мира. Точно так, как это было во время их детских игр.
– Я чай приготовил! – раздался из кухни сердитый крик.
Они встали с дивана, Павел хотел взять с собой карту, но Тома мягко отобрала её и положила на журнальный столик. Она хотела проверить – насколько он агрессивен? Павел оглянулся на измятую карту как на любимую игрушку, которую отобрали на неопределённый срок, но протестовать не стал. Тома обратила внимание на то, что в комнате совсем не было семейных фотографий. Не было никаких фотографий вообще. Она мельком увидела открытую дверь в смежную маленькую комнатку. Окно там было занавешено, но Тома различила стол с ноутбуком и какие-то картинки на стене. Тома поняла, что это комната Сергея. В её сумке загудел телефон, поставленный на беззвучный режим. Она посмотрела, звонил Матвей. Тома сбросила вызов, решив, что поговорит с мужем сразу после визита к Павлу. Через минуту пришло сообщение, но его она тоже не прочитала.
Кухонька была такая крошечная, что, когда они сели за квадратный стол у окна, Тома упёрлась своими коленками в Пашкины. Две старые чашки, на одной виднелся заметный скол, были наполнены до краёв бледным, наспех заваренным чаем. Сын Павла стоял, опершись спиной на кухонный шкаф, и прихлёбывал чай, держа большую кружку на весу. Посередине стола в грязноватой вазочке лежали пряники. Тома сразу ощутила мужское жильё: не было цветов, не было ни одного яркого полотенца или какой-нибудь новой, не затасканной вещи из кухонной утвари.
Ей было тяжело, тоскливо, и выход из сложившейся ситуации не очень прорисовывался. Допустим, она сможет уговорить Павла никуда не ездить. И даже сможет добиться расположения его мрачного сына. А что дальше? Опять же, возврат к исходному – болезнь никуда не уйдёт. Пашка будет слышать новые приказы, Сергей ожесточаться, а она… Помогать снова и снова?
Тома громко втянула вместе с воздухом горячий чай, произведя неожиданно громкий хлюпающий звук, и Сергей, подпирающий шкаф, захихикал. От смущения Тома совершила вторичную оплошность, взяла пряник и попыталась его надкусить. Пряник не поддавался. Он был похож на древнюю окаменелость, только крошки глазури сыпались в рот. Тома замерла. Вынуть мокрый обслюнявленный и непобеждённый пряник изо рта казалось ей именно в текущий момент крайне неприличным. А раскусить его просто не представлялось возможным. Она сидела с пряником во рту, задумчиво скосив глаза к окну, и слышала, как сбоку просто давится от смеха бессовестный подросток. Тома ощутила, что у неё краснеет лицо, и в бессильной ярости издала неслышный миру стон. «Почему я к своим сорока пяти годам, не научилась избегать идиотских ситуаций?» – подумала она и с тоской посмотрела на сидящего слишком близко Павла. Она встретила такой любящий, такой яркий и искренний взгляд, что просто задохнулась, злосчастный пряник поддался, и она с усилием проглотила кусочек, даже не пытаясь его прожевать.
Пашкины глаза, подсвеченные ясным весенним светом, из тёмных превратились в детские, золотые, зрачки словно пульсировали, всё лицо светилось неподдельной всепоглощающей преданностью, Тома невольно вспомнила, как смотрит на неё любимый пёс… Сопротивляться обаянию этой преданности было почти невозможно. Но Тома попробовала. Она отодвинула коленку – Пашкина нога прижималась к ней всё плотнее – и строго, начальственным тоном поинтересовалась:
– И что это мы так радуемся? Я чуть зуб себе не сломала! Вы вообще ближайшие полгода продукты покупали? Или всё такое же свежее, как пряники?
– Я покупал! – возмутился Сергей. – Просто сладкое мы оба не любим… – заискивающий взгляд был быстро брошен в сторону Павла. – А к чаю положено… что-нибудь такое. Для женщин. – Последнее было добавлено с очаровательным высокомерием.
– Для женщин. Понятно. Что-то вы тут ребята совсем мхом поросли. В вашем мужском клубе, – резюмировала Тома, и встала, с трудом вырвавшись из плена магнетических глаз.
– Идёмте все в комнату, на военный совет! – Тома специально упаковала своё предложение в максимально безоговорочную интонацию, чтобы не было саботажа. Однако он всё-таки случился. Павел поспешно вскочил, а его сын демонстративно достал мобильник, оповестивший о новой корреспонденции квакающим звуком. Сергей прочитал сообщение, поставил недопитую кружку в раковину и двинулся в коридор.
– Ты куда? – напряжённо спросил Павел в спину уходящему сыну. Тот вздрогнул, но обернулся не сразу.
Мальчик переждал несколько секунд, а потом на удивление спокойно пояснил:
– Мне написал биологический отец. Приглашает на свою выставку. Я что, под домашним арестом?
Тома понимала, что вмешиваться в чужие семейные разборки – не лучшая идея, но, взглянув на Павла, не выдержала. Уж очень у того был убитый вид.
Она вышла в коридор и прислонилась к стене, наблюдая, как мальчик натягивает куртку и надевает кроссовки.
– Может быть, лучше побыть дома? Пока отец в таком состоянии, – негромко предложила она.
– А теперь вы мне будете диктовать, что я должен делать, а что нет? – сощурился парень. Волосы падали ему на глаза, он нервно откинул их рукой. – Через три года мне восемнадцать. Свалю отсюда, и никому ничего не буду объяснять. Поняли? Никому и ничего. Что вы вообще знаете? Это он такой последнюю неделю, а раньше…
Сергей сглотнул и вышел, так хлопнув дверью, что та затрещала.
Потерпевшая провал миротворица снова побрела в гостиную, где Павел уже устроился на любимое место – в углу дивана. Когда он уходил на кухню, Тома заметила глубокую вмятину, именно в этом углу. Место было явно излюбленное, постоянное. Уютное гнездо для высиживания больных фантазий.
– Паш, а ты с ним давно разговаривал по душам? – поинтересовалась Тома, усаживаясь на другой конец дивана. И решительно объединила вопрос обычный с вопросом, качающимся на границе мира здоровых и царства иллюзий. – И скажи, пожалуйста, если я тебя попрошу не слушать этот твой, ну, якобы мой, голос, ты сможешь?
Первый вопрос Павел словно не услышал, что не очень вязалось с недавней подавленностью из-за чёрствости сына. И сразу стал отвечать на второй.
– Зачем? Тома, я сначала тоже боялся! А теперь понимаю, что этот голос мне ничего, кроме добра, не желает!
– А я? – напряжённо спросила Тома. Она смотрела на Пашку в упор, словно пыталась силой своего внушения преодолеть туманные липкие ловушки, которые расставила болезнь. – Я ведь живая, здоровая и, главное, – настоящая, сижу перед тобой! Почему ты веришь не моему реальному голосу сейчас, а каким-то вымышленным голосам у тебя в голове!
– Томка, – проникновенно продолжил Павел, – я ведь тебе не говорил, но я начал слышать тебя очень давно. Классе в пятом-шестом это уже было. И лет в восемнадцать я хотел всё это прекратить. Сначала я думал, что надо уехать куда-нибудь подальше. И всё закончится. Напросился с ребятами в отряд от института, сам я ещё только поступил. И поехал с третьекурсниками на Байкал. Ничего не прекратилось, Тома. Горы, вокруг красотища, куча девушек, костры с гитарой, а я тебя слышу. Маленькому, мне это даже нравилось, я не скучал. Потом – стало пугать. В какой-то момент хотел всё закончить быстро. Но испугался. Не хватило решимости. Я попробовал сделать тебя своей девушкой, меня заклинило на том, что если ты будешь рядом, то настоящий твой голос уничтожит тот… ненастоящий. Но ты всё испортила. Вернее, ты просто никак не помогла мне. Я остался с этим один на один. Потом я встретил Веру, и голоса стало меньше. Но он не исчез совсем. Прорывался в самые неподходящие моменты. После её смерти – голос стал звучать почти постоянно. Серый всё время меня спрашивал: «Пап, ты ведь со мной говоришь, а кажется, что кого-то другого слушаешь!» Его стали часто увозить к бабушке. Верины родители умерли, они не пережили её болезнь и уход. У меня ещё жива мать, но она почти ничего не понимает, глубокая деменция. За ней ухаживает моя тётка, я только навещаю их и даю деньги. Иногда. А потом мне поставили диагноз.
– Твоя мама была такая строгая… – едва слышно сказала Тома. – Помнишь, как тебя запирали на неделю?
– С возрастом она не стала мягче, – откликнулся Павел. – Серый её почти не знал. Она не любила Веру и была совершенно равнодушна к нашему сыну.
– А моя ухаживает за отцом, – автоматически пробормотала Тома, сама не зная зачем. Её опять тянуло делиться с этим человеком своими переживаниями. – Отец болеет, почти и дома одного не оставишь.
Тома сидела, глядя перед собой, и силилась осознать услышанное. С детства? Пашка слышал голоса, вернее, её голос с детства? Как такое может быть? Если это болезнь, он же уже к такому возрасту совсем невменяемым должен стать! Она вспомнила сладко пахнущий оранжевый с пламенными прожилками тюльпан, и внутренне съёжилась. Боже мой! Он был болен почти всегда, он пытался бороться, а она была рядом и даже не заметила этого! Она жалела его за неловкую влюблённость, в то время, когда он думал о самоубийстве!
Такого ощущения беспомощности и нереальности происходящего Тома не испытывала давно. Жизнь человека не так уж длинна, и ситуаций, подобной этой, выходящих за все края и пределы, в ней случается не так уж много. Ну, по крайней мере, их всегда помнишь и всегда заново переоцениваешь. Спустя час, день или годы.
Подобное чувство Тома испытывала, когда умирала её институтская подруга – Валя, тоненькая девушка с длинными льняными волосами и сказочной фамилией – Ларцева. Она долго болела, но ещё до того, как Валя слегла и отвернулась к стене, пока она ещё только странно себя вела и замыкалась от окружающих, у Томы уже родился Алексей. Валя приходила к ней в гости, трогала крохотные пальчики, подарила чудесный ярко-зелёный костюмчик; много лет Тома не могла без слёз смотреть на истрепавшиеся, с вылезшими нитками штанишки, размером в полторы ладони и кукольную кофту.
В ту пору, на стыке конца осени и прихода зимы, когда Петербург погружается в бесснежные тёмные дни с шлейфом колючих ветров, Валя поднялась с постели и поехала в центр города из своего северного района стареньких многоэтажек. Что она хотела и куда собиралась, так никто и не узнал. Задумчивая и отрешённая, в плену своих мыслей, она слишком близко подошла к ледяному боку зимнего трамвая, и тяжёлые промёрзшие колёса затянули её длинную юбку и саму Валю… Водитель успел опустить предохранительную решётку, но полученные травмы оказались несовместимыми с жизнью.
Тома помнила, как она ходила по комнате, качая младенца, от окна к стене, от стены к двери и опять к окну… За окном сыпалась ледяная снежная крупа, сумерки превращались в ночь, а ночь в утро… И где-то в реанимационной палате Военно-медицинской академии лежала Валя, жизнь которой уходила, заканчивалась, покидала погружённое в медицинскую кому и уставшее бороться тело. Тома очень хорошо запомнила фатальное, сумеречное чувство беспомощности; борьба с невидимым роком всегда бесполезна, чуда подобного ночному поединку Иакова с Ангелом не происходит. Свет гаснет, опускается занавес. На отпевании Тома не видела Валюшу из-за слёз, а когда подошла к гробу, то вспомнила рассказ своей матери о смерти её школьной подруги. «Это была уже не моя Оля. Я её, Томочка, обмывала; знаешь, это, как табуретка, холодное, недвижное. Всё живое уже где-то там… куда нам до срока не попасть». Это была не Валя, белое лицо Снегурочки, с ресницами, опушёнными инеем, не имело отношения к живой, родной Валюше. Подруга приснилась ей потом один-единственный раз, весёлая, с длинными волосами, ставшими ещё белей земных, и в ослепительно-ярком платье глубокого синего цвета.
А второй сон случился совсем недавно, после первого звонка Павла. Теперь Валя была красива обычной, будничной красотой, одета просто, и немного грустна. Словно уже обжилась в неведомых смертным пространствах иного мира и хотела поговорить с подругой, предупредить о чём-то. О чём? Странные сны ей снятся последнее время, умершие словно тревожатся и пытаются предотвратить какое-то несчастье. Тома даже съездила к Вале на могилу, посидела в тени огромного клёна около ажурного кованого креста, который сделал их друг, художник-кузнец. Крест был удивительный, его тонкие линии и завитки узора напоминали о победе над смертью, о том, что Процветший Крест (это Древо Жизни. А венчала это Древо маленькая птица, с тоненьким горлом и огромными глазами. Она будто слетела с веток клёна, да так и осталась сидеть, глядя вверх, туда, где небо чуть виднелось между ветвями. Глаза птицы казались слепыми и одновременно (видящими то, что закрыто для живых. Тома сидела, глубоко задумавшись, около ног качались какие-то красивые растения с огромными листьями, их посадила Валина мама. Тома будто наяву слышала Валин голос, видела её глаза и улыбку. Это было общение… А ведь столько лет прошло, столько лет. Валя переживала за неё. Тома чувствовала это совершенно точно.
Тома понимала, что сейчас, с Пашкой, она опять попала в параллельное пространство, где одновременно веришь в чудо, ищешь родники живой воды, и тут же проклинаешь всё и вся, падаешь на сухую пустынную почву неверия и отчаяния.
– Так, – твёрдо сказала Тома. – Слушай внимательно. Когда будешь слышать этот голос, сразу говори со мной настоящей. Звони в любую минуту. Если я не отвечаю, то сам громко рассказывай себе какие-нибудь истории. Или пой. Напевай любимые песни, декламируй стихи. Это поможет, ты не будешь слышать этот проклятый голос так чётко. Я читала статьи…
Она не успела закончить, потому что глаза Павла налились кровью, он вскочил и заорал так, что Тома отшатнулась:
– Это не «этот проклятый голос»! Это твой голос! И ты хочешь отнять у меня единственное, действительно ценное, что осталось? Как я буду без него жить? Ты ведь не рядом со мной, ты там, где-то, с семьёй! У тебя всё есть! А у меня… – Он закашлялся. Махнул рукой и замолчал. Потом просипел: – Я не могу остаться один. Серый всё равно уйдёт, рано или поздно. У него будет своя жизнь, своя семья. Что-то должно остаться мне.
– Ты хочешь сказать, что иметь меня другом – это мало? – возмутилась Тома. – Ваше величество желает мою особу в полное и безраздельное пользование? Ну прости, тебя опередили. Вернее… – Она сбилась, вспомнив тюльпан: – Вернее, у нас ничего и не могло быть другого. Пашка, прости, но ведь чувствам не прикажешь! Мы всё равно не смогли бы быть нормальной семьёй.
– Почему? – Павел сидел, нахохлившись, отвернувшись от неё.
– Не знаю. Не могли и всё. Ладно, Паш, я поеду, – Тома так устала за те пару часов, что пробыла в этой квартире, что готова была убежать бегом. Она очень хотела домой. – Только обещай, что сам никуда не поедешь.
– А ты не хочешь со мной? – спросил он с надеждой.
– Паш, ты с ума сошёл? Ой, извини… – Тома смутилась. – У меня семья, собака, дом. Работа, в конце концов. Я книгу пишу сейчас… Раньше учителем работала, недавно уволилась. А ты где работал?
– Какая разница, где я работал. Занимался волками. Механизмы поддержания социальной структуры популяций, – Медленно, словно с трудом, выговорил Павел. – Значит не поедешь…
– Ничего себе… волки… Круто. Нет, Паш. Мой телефон у тебя есть, звони. Не обижайся на Сергея, он тебя… – тут Тома помедлила долю секунды, потому что такое вроде бы естественное слово «любит» не подходило к странным отношениям Павла и Сергея: – Он к тебе очень привязан. Я это вижу.
Она вышла в коридор, накинула кофту и толкнула входную дверь. Дверь была не закрыта. На улице дул холодный ветер, молодая зелень казалась слишком яркой. Тома запахнулась и пошла к машине. Она вспоминала взгляд, которым её проводил друг детства. Наверное, такие глаза должны быть в зимнем лесу у голодного хищника. Внимательные, спокойные. Бесстрастные огоньки на сливающейся с темнотой серой морде. Тома еле шла, все окружающие предметы вдруг стали менять цвет, он делался нестерпимо сверкающим, Тома зажмурилась и закрыла глаза руками. Потом она пошатнулась и начала заваливаться набок.